А дома я его боялся:
перепадало горячо!
Но всё ж нарочно ставил кляксу
и переписывал ещё.
— Ещё! —
             и снова дую губы
и безнадёжно жду ремня.
А он поворошит по чубу
и улыбнётся:
                    — Весь в меня!
И было мне наградой лучшею,
когда с друзьями он шутил:
— Учись, сынок!
                         А недоучишься —
придётся в лётчики идти! —
Но я уже — я был пилотом
в пилотке синей со звездой,
и по сравнению с полётом
мне всё казалось ерундой.
Особенно куриный почерк
меня ни капли не смущал,
но чтоб мужчина —
                            и не лётчик —
такого я не представлял!

...Но нету детства. Нету дома.
Переучился... Променял...
И по утрам аэродромы
как будто плачут без меня.
Там друг мой, Славка,
с кличкой Малый,
пройдёт ботинками в росе
и спросит взросло и бывало:
— Куда летит Евсеев Сэ?

...И поднимаюсь я упорно
опять к отцу, к друзьям отца,
что в той ещё пилотской форме
ушли навечно в небеса.
Там пахнет солнцем и перкалью
от них, стареющих, родных.
Они командуют полками,
и мемуары — не про них.
Там всюду след арийских асов,
и в лужах,
                 между облаков,
плывут обломки плексигласа,
и голубая стынет кровь.
Там самолёты И-16
не «ишаки», а короли!
Там Чкалов —
                    маршал авиации,
и только нету там земли.

...Я снова вижу эту тайну,
а ниже — спящую Москву,
и снова, снова я летаю
и приземлиться не могу.
И так ещё я долго буду.
Летать —
             ведь это не ходить.
Летать —
             ведь это очень трудно.
Наверно, так же,
                         как любить.