Лес окружал город, входил в город. Надо перебраться на соседнее дерево – и ты уже в городе, на бульваре, а не в лесу.
Сосны и ёлки, клёны и тополя, вязы и берёзы – всё было одинаковым – и на лесной поляне, и на площади «Борьбы со спекуляцией», как только что переименовали рыночную площадь города.
Когда белка смотрела издали на город, ей казалось, что город разрезан зелёным ножом, зелёным лучом пополам, что бульвар – это зелёная речка, по которой можно плыть и доплыть в такой же зелёный вечный лес, как и тот, в котором жила белка. Что камень скоро кончится.
И белка решилась.
Белка перебиралась с тополя на тополь, с берёзы на берёзу – деловито, спокойно. Но тополя и берёза не кончались, а уводили всё глубже в тёмные ущелья, на каменные поляны, окружённые низкорослыми кустами и одинокими деревьями. Ветки берёзы были гибче, чем тополиные, – но белка всё это знала и раньше.
Скоро белке стало ясно, что путь выбран неверно, что лес не густеет, а редеет. Но возвращаться было поздно.
Надо было перебежать эту серую мёртвую площадь – а за ней – снова лес. Но уже тявкали собаки, прохожие задирали головы.
Хвойный лес был надёжен – броня сосен, шёлк елей. Шелест тополиных листьев был предательским. Берёзовая ветка держала покрепче, подольше, и гибкое тело зверька, раскачиваясь на весу, само определяло границу напряжения ветки – белка отпускала лапы, летела в воздух – полуптицей, полузверем. Деревья научили белку небу, полёту. Выпустив ветки, растопырив когти всех четырёх лапок, белка летела, ловя опору более твёрдую, более надёжную, чем воздух.
Белка и впрямь была похожа на птицу, была вроде жёлтого ястреба, облетающего лес. Как завидовала белка ястребам в их нездешнем полёте. Но птицей белка не была. Зов земли, груз земли, стопудовый свой вес белка чувствовала поминутно, чуть начинали слабеть мышцы дерева и ветка начинала сгибаться под телом белки. Нужно было набирать силы, вызвать откуда-то изнутри тела новые силы, чтобы вновь прыгнуть на ветку или упасть на землю и никогда не подняться к зелени крон.
Щуря свои узкие глаза, белка прыгала, цеплялась за ветки, раскачивалась, примерялась, не видя, что за ней бегут люди.
А на улицах города уже собиралась толпа.
Это был тихий, провинциальный город, встававший с солнцем, с петухами. Река в нём текла такая тихая, что иногда течение вовсе останавливалось – и вода текла даже вспять. У города было два развлечения. Первое – пожары, тревожные шары на пожарной каланче, грохот пожарных телег, пролетающих по булыжным мостовым, пожарных команд: лошадей гнедых, серых в яблоках, вороных – по цвету каждой из трёх пожарных частей. Участие в пожарах – для отважных, и наблюдение – для всех прочих. Воспитание смелости – для каждого; все, кто мог ходить, взяв детей, оставив дома только паралитиков и слепцов, шли «на пожар».
Вторым народным зрелищем была охота за белкой – классическое развлечение горожан.
Через город проходили белки, проходили часто – но всегда ночью, когда город спал.
Третьим развлечением была революция – в городе убивали буржуев, расстреливали заложников, копали какие-то рвы, выдавали винтовки, обучали и посылали на смерть молодых солдат. Но никакая революция на свете не заглушает тяги к традиционной народной забаве.
Каждый в толпе горел желанием быть первым, попасть в белку камнем, убить белку. Быть самым метким, самым лучшим стрелком из рогатки – библейской пращи, – брошенной рукой Голиафа в жёлтое тельце Давида. Голиафы мчались за белкой, свистя, улюлюкая, толкая друг друга в жажде убийства. Здесь был и крестьянин, привёзший на базар полмешка ржи, рассчитывающий выменять эту рожь на рояль, на зеркала – зеркала в год смертей были дёшевы, – и председатель ревкома железнодорожных мастерских города, пришедший на базар ловить мешочников, и счетовод Всепотребсоюза, и знаменитый с царского времени огородник Зуев, и красный командир в малиновых галифе – фронт был всего в ста верстах.
Женщины города стояли у палисадов, у калиток, выглядывали из окон, подзадоривали мужчин, протягивали детей, чтобы дети могли рассмотреть охоту, научиться охоте...
Мальчишки, которым не было дозволено самостоятельное преследование белки – и взрослых хватало, – подтаскивали камни, палки, чтоб не упустить зверька.
– На, дяденька, ударь.
И дяденька ударял, и толпа ревела, и погоня продолжалась.
Все мчались по городским бульварам за рыжим зверьком: потные, краснорожие, охваченные страстной жаждой убийства хозяева города.
Белка спешила, давно разгадав этот рёв, эту страсть.
Надо было спускаться, карабкаться вверх, выбирать сук, ветку, размерить полёт, раскачаться на весу, лететь...
Белка разглядывала людей, а люди – белку. Люди следили за её бегом, за её полётом – толпа опытных привычных убийц...
Те, что постарше – ветераны провинциальных боёв, развлечений, охот и сражений, и не мечтали угнаться за молодыми. Поодаль, двигаясь вслед за толпой, опытные убийцы давали здравые советы, толковые советы, важные советы тем, кто мог мчаться, ловить, убивать. Эти уже не могли мчаться, не могли ловить белку. Им мешала одышка, жир, полнота. Но опыт у них был большой, и они давали советы – с какого конца забегать, чтобы перехватить белку.
Толпа всё росла – вот старики разделили толпу на отряды, на армии. Половина ушла в засаду, на перехват.
Белка увидела выбегающих из переулка людей раньше, чем люди увидели её, и всё поняла. Надо было спускаться, перебежать десять шагов, а там снова деревья бульвара, и белка ещё покажет себя этим псам, этим героям.
Белка спрыгнула на землю, кинулась прямо в толпу, хотя навстречу летели камни, палки. И, проскочив сквозь эти палки, сквозь людей – бей! бей! не давай дыхнуть! – белка оглянулась. Город настигал её. Камень попал ей в бок, белка упала, но тут же вскочила и бросилась вперёд. Белка добежала до дерева, до спасения, и вскарабкалась по стволу, и перебежала на ветку, на ветку сосны.
– Бессмертная, сволочь!
– Теперь надо окружать у реки, у переката!
Но окружать было не надо. Белка перебиралась по ветке еле-еле, и это сразу заметили и зарычали.
Белка раскачалась на ветке, последний раз напрягла силы и упала прямо в воющую, хрипящую толпу.
В толпе возникло движение, как в закипающем котле, и, как в котле, снятом с огня, движение это затихло, и люди стали отходить от того места на траве, где лежала белка.
Толпа быстро редела – ведь каждому было нужно на работу, у каждого было дело к городу, к жизни. Но ни один не ушёл домой, не взглянув на мёртвую белку, не убедившись собственными глазами, что охота удачна, долг выполнен.
Я протискался сквозь редеющую толпу поближе, ведь я тоже улюлюкал, тоже убивал. Я имел право, как все, как весь город, все классы и партии...
Я посмотрел на жёлтое тельце белки, на кровь, запёкшуюся на губах, мордочке, на глаза, спокойно глядящие в синее небо тихого нашего города.

1966