АГ
АВТОРСКИМ ГОЛОСОМ
Главная Наши
авторы
Фонотека
бардов
Фонотека
классиков
Библиотека Спецпроекты

Стихи

Чухонцев Олег
Чухонцев Олег
Прослушать

Закрытие сезона

Descriptio

В третью ночь полнолуния задул из степи муссон,
курортный сезон окончен, и шелест приморских листьев,
выжженных за лето до фольги, напоминает звон,
не знаешь, благовест за окном или высвист рецидивистов.

Впрочем, духом нищая, грош ли прятать последний: с пустым чулком
и спать спокойней, чем на купонах, Таврия там, Таврида –
дальше, чем Гзак с Кончаком, туманность с Кучмой и Кравчуком.
Очнёшься – в складках бегущих штор птица ли, пиэрида...

Утро как утро, словом, и даже с видом на море, кроме того,
что вид обезлюдевший человечней. Вздумаешь прогуляться –
о, ничего и сказать не скажешь, только и скажешь: о! –
глаза привычно подняв горе с видением Чёртова Пальца –

там, над Северным перевалом. Бедный Восточный Крым:
ларьки открыты ещё, но редки, на пляже два-три варяга.
Катер с рыбой пришвартовался, жовто-блакитный дым
по водам стелется за кормой в сторону Кара-Дага.

Надо б и нам черноморской килькой свой осквернить язык,
мадеры выпить на берегу, скинувшись с первым встречным,
или с татарином здешним, полою обмахивающим шашлык,
знакомые косточки перемыть и помолчать о вечном.

Изергина, говорят, жива, а уж Альберта нет
(так и запишем в уме в тетрадь без «говорят», пожалуй,
александрийским стихом), однако страшный был сердцеед
этот Альберт, халцедоны резал, как сеттер шнырял поджарый.

И Рюрика нет. Морячок джинсовый, помнишь, как он ходил,
голову вскидывая от тика и с новой всегда девицей,
ещё и море штормит, и солнце дерёт как тёрка, а старожил
уже выводит своих мочалок, а ноги – ну застрелиться!

А киселёвскую кодлу помнишь? их диссидентский форс?
Идёшь, бывало, цветущим парком, щурясь, как после спячки,
что-то порхающее чирикает, пряное лезет в нос,
и вдруг – гроб с музыкой – Киселёв в своей инвалидной тачке,

битком набитой незнамо кем, по набережной гремит
вниз от спасательной станции и без тормозов как будто
и без выхлопной трубы, это точно – значит, сезон открыт,
и он улетает в весенний космос и гаснет, как гроздь салюта.

...Пусто, как пусто в конце сезона, но столько вокруг теней,
и так небесный этот пейзаж отчётливо застит зримый,
не удивлюсь, если в Мёртвой бухте зелёного зеленей
вода взбурлит, и скала всплывёт невидимой субмариной.

И судорога пробежит по холмам, и в камне очнётся тот,
жерло вулкана сравнивший с храмом, визионер и стоик.
Что он увидит с Кучук-Енишара: этот ковчег пустот,
прибитый к берегу Дом поэта, террасу и врытый столик?

В Доме поэта поэта нет, ясно как день: замок
на внешней двери, но есть калитка с тыла, в тени айланта,
чайник над самоваром парится, булькает кипяток,
а если покрепче, то лучше не здесь, для этого есть веранда.

Осень всё-таки, да и хлопотно, сразу же стынет чай,
зато вино холодит и греет разом. Смотритель дома
любит поговорить с гостями, жена его невзначай
роняет: вам не подлить, смущаясь нечаянности приёма.

Он теософ и, конечно, мистик как бы по должности, ну а ей
квадратных хлопцев водить по дому, грудь заколовши брошью,
это ли жизнь! Но какое дело до питерских москалей
качкам заезжим и незалежным этрускам из Запорожья.

Раньше ведь как: порубают, скажем, в Горловке уголёк,
и если породой не завалило, в Крым поезжай путёвкой,
здесь и культура, не всё ж коптиться весь профсоюзный срок,
к солнцу и девушкам поворачиваясь блекнущей татуировкой.

Ныне шахтёр, как письменник, редок, нынче другой народ,
по части экономической больше или же уголовной,
едут проветриться или скрыться. Львиная бухта, грот –
это всё их свободная зона или режим условный.

И я не люблю засиженных мест в смысле громких имён
или высоколобых задниц – их обожают снобы, –
любое место, по мне, достойно, чьим небом ты окормлён,
но этот залив с потухшим вулканом я всё-таки чту особо.

Здесь вот – дрок ещё цвел – впервые я обнял тебя, и дрожь
как искра прожгла, а была ты в шали, и помнишь, мы услыхали,
как кто-то крался, ломая хворост, – ты съёжилась вся – и ёж
из чащи выполз, а ты осталась в руках моих, в жёлтой шали...

Здесь и наш брат, где ни плюнешь – каждый не планерист, так врун,
а всё туда же – парят в химерах, по-своему, но похоже;
вон Саша с Мишей соображают, Рейн молчит как валун,
на нос кепарь натянув, у моря соображает тоже.

А тех, кого нет и в помине, тех мы помянем своим вином,
свиток отплывших, увы, так длинен, что не окинешь зараз,
он тянется, пенясь и размываясь, туда, за мыс Меганом,
откуда за нами уже вернётся обещанный чёрный парус.

Многое видно с этой веранды. Меж тем на бесчинный сбор
с массива скал пресловутый профиль косит неподъёмным взглядом,
и все замолкают внезапно... Кеклик стоит в седловине гор,
не двигаясь. И тишина стоит, как главное что-то рядом.

Послеполуденное равновесье. Деятельный столбняк.
У Дома творчества бродят козы, на кортах стучит элита,
альфа-ромео летит по парку, распугивая собак,
белая с тёмными стеклами – знак начальника и бандита.

Надо, наверно, долго молчать, чтобы заговорить
не словами, а дикими звуками, вскриками смысла,
хрустом выгоревшей полыни или травы по имени сныть,
в поленницу сложенными лежаками, когда первая мгла зависла.

Подзадержавшись за five o’clock’ом, солнце за Легинер
уходит к Старому Крыму по старой легионерской дороге.
Надо и нам спуститься на землю, придерживаясь за размер
как за перила, каждой стопой чувствуя ватные ноги.

Луч пробивает брешь в облаках над Сюрю-Кая,
и взбитый воздух исполосован вроде наполеона –
не императора я имею в виду, а торт, – бледно-розовые края
ползут аргиллитами к мыльному брюху, простите за рифму, Хамелеона.

Необыкновенное время суток. Океанический марш-бросок
волн ионийских, я слышу их, слышу гекзаметрическое анданте.
Вон из воды Поженян выходит, и с усов его на песок
капли Понта падают. Он стоит, как осколок выбитого десанта.

Кто тут мёртвый, а кто живой? Перед кеми держать ответ?
Смотришь в сумерки и не видишь, свои ли, чужие лица:
и этот берег, и дом с верандой – плацдарм, которого нет,
и запах молодости и йода – всё уже заграница.

Хрен разберёшь, шо це за краина, что это за страна.
Вечер темнее, чем ночь, и в парке хоть глаз коли вечерами.
Над электрическим ожерельем Орджоникидзе луна
встаёт из моря, гребя дорожкой, как где-то на Мичигане.

Всё здесь смешалось, греки и скифы, восток и запад – дуга
меркнет по горизонту, и скоро море сольётся с сушей,
ночь развернёт проекцию мира, ближние берега
в дальние вдвинутся, размыкая время. Постой, послушай.

О чём жалеть? Ни этого моря не удержать в горсти,
ни века отмеренного, по капле струящегося сквозь пальцы.
И вообще, если хочешь что-то поймать, сперва отпусти,
в Китае говаривают – наверно, поэты везде китайцы.

Так что какие тут счёты, если нет и на мне лица,
и я слепотой своей заслоняюсь ввиду тотальной уценки,
как тот Помазанник Божий, который так и не смог до конца
марксова Щедрина дочитать, потому что поставили к стенке.

Впору и нам от своих мокрушников в чёрный уйти затвор.
С полночи в заполночь дионисийская бродит как хмель стихия.
Какая разница, кто гуляет, не рэкетир, так вор.
А здесь как обморок тишина. Безмолвие. Исихия.

Всё наше смертное – бред и морок, если б не этот мост,
мерцающий запредельным светом, где под стрелой повисли
водные знаки, жвачные знаки, полный зверинец звёзд,
пестующий и несущий нас на мысленном коромысле.

Где наша участь? В руке Держащей. Долго ли озвездить
лоб в тамарисках этих свисающих, ежели зренье слабо.
А что пора уезжать, я знаю, тем более уходить.
Жалко, конечно, и всё такое, но при своих хотя бы.

Только и дела монетку бросить, желание загадать,
а уж куда приведёт, неважно, в свой ли казённый номер
или в знакомый один, где те же тумбочка и кровать,
где шаль на лампе и бездна рядом милых вещиц в укроме.

Что остаётся? Махнуть рукою лету весло вонзить
и вытянув с наслаждением ноги что ещё? хорошо бы
тихо отчалить из сих пределов и приостановить
своё членство в этой действительности и чтобы

если не лермонтовский дуб то хотя бы клён
есенинский а если не клён то хотя бы тополь
жёсткий такой на бомжа похожий сипел сквозь сон
о чём-нибудь уму непостижном фольгою хлопал

и чтобы подруга твоя лежала рядом с тобой
а за окном дуропляс какой-то свистел без цели
и картаво море ворочало галькой береговой
намывая в подкорку сагу о Коктебеле

1996 г.
Редактор сайта - Николай Франц franikol@mail.ru
Материалы сайта предоставлены авторами (или их представителями) либо найдены в свободном доступе Интернета.