На седьмом ли, на пятом небе ли,
Не о стол кулаком, а по столу,
Не жалея казённой мебели,
Что-то Бог объяснял апостолу.
Горячился, теряя выдержку,
Не стесняя себя цензурою,
А апостол стоял навытяжку
И уныло блестел тонзурою.

Он за нас отдувался, каинов,
Не ища в этом левой выгоды.
А Господь, сняв с него окалину,
На крутые пошёл оргвыводы.
И от грешной Тверской до Сокола
Птичий гомон стих в палисадниках,
Над лукавой Москвой зацокало,
И явились четыре всадника.

В это время, приняв по разу, мы
Упражнялись с дружком в иронии,
А пока расслабляли разумы,
Апокалипсис проворонили.
Всё понять не могли — живые ли?
Даже спорили с кем-то в «Опеле»:
То ли черти нам душу выели,
То ли мы её просто пропили.

А вокруг — не ползком, так волоком,
Не одна беда, сразу ворохом.
Но язык прикусил Царь-колокол,
И в Царь-пушке ни грамма пороха...
Только мне ли бояться адского?
Кочегарил пять лет в Капотне я,
И в общаге жил на Вернадского —
Тоже та ещё преисподняя!

Тьма сгущается над подъездами,
Буква нашей судьбы — «и-краткая».
Не пугал бы ты, Отче, безднами,
И без этого жизнь не сладкая.
Может быть, и не так я верую,
Без креста хожу под одеждою,
Но назвал одну дочку Верою,
А другую зову Надеждою.